Декан экономфака МГУ о том, почему Россия выбрала путь госкапитализма и есть ли у нее шанс накачать «экономические мускулы»

«Нужно заниматься развитием новых агломераций, иначе к 2035 году население страны сосредоточится на линии Краснодар — Ростов-на Дону — Москва — Санкт-Петербург», — говорит декан экономического факультета МГУ Александр Аузан. Почему России стоит делать ставку на еще несуществующие услуги и сектора экономики, а хайтек выращивать в оборонке, как НДС вынимает деньги у регионов и МСБ и чем налог на роскошь лучше прогрессивного подоходного налога, экономист рассказал в интервью «БИЗНЕС Online».

Александр Аузан: «У нас лукавая налоговая система»

«Я НАЗЫВАЮ ЭТО «ПРИНЦИПОМ ТРАМВАЙНОГО ВОРА» — СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ КОШЕЛЕК ИСЧЕЗ НЕЗАМЕТНО И НИКТО НЕ СПРАШИВАЛ, ЧТО СТАЛО С ДЕНЬГАМИ»           

— Александр Александрович, начнем с такой злободневной темы, как налоги. В интервью Forbes летом 2017-го вы сказали: «Утверждение, что в России мы имеем самую маленькую налоговую нагрузку, — это миф». По вашим расчетам, тогда россияне отдавали государству с рубля 48 копеек. Из чего складывается эта нагрузка, как она изменилась с тех пор и изменится, когда в силу вступит закон о повышении НДС?

— У нас лукавая налоговая система. Во-первых, она состоит главным образом из косвенных налогов. Я называю это «принципом трамвайного вора» — сделать так, чтобы кошелек исчез незаметно и никто не спрашивал, что стало с деньгами. Прямые налоги намного лучше. Минфин как архитектор налоговой системы исходит из подхода: искать не там, где потеряли, а там, где светло. То есть что легче сделать, то и надо делать. Я хочу напомнить, что если вы следите только за минимизацией издержек, то эффективных решений не будет. Самые минимальные издержки будут в том случае, если вообще ничего не делать. Тогда будет очень дешево. Только результата вы никакого не получите. Все-таки эффективность — это соотношение результата с издержками. Результат должен быть! Так вот, все косвенные налоги (акцизы, импортные пошлины) — это все налоги на нашу зарплату. Многие налоги, которые считаются налогами на предпринимателя, фактически являются налогами на работника, потому что социальный налог — это фактически налог на рабочее место. Если вы обратитесь к простому факту, что серая или черная зарплата всегда выше белой потому, что с нее не платится социальный налог, то выясняется, что социальный налог платится со счетов работника. Ну и НДФЛ, налог на доходы физических лиц — агентом ведь выступает предприятие, и, по непонятным для меня причинам, налог зачисляется по месту нахождения агента, а не плательщика налога. Если человек живет в ближайшем Подмосковье, а работает в Москве, то налог с него получит столица, а не область, где он живет.

В общем, лукава это система, вот и получается 48 копеек с рубля. Когда я об этом заявил, коллеги из PricewaterhouseCoopers подтвердили мои расчеты. Это налоговые консультанты, которые пересчитывают налоги с учетом мирового опыта, они сказали: да, 48 копеек с рубля.

Теперь о том, что сейчас будет. Эта сумма еще больше вырастет на 2 процента НДС. Я вообще считаю этот налог крайне неудачным, потому что он опять-таки принят по принципу легкости администрирования. Почему он плох?

Во-первых, он дает инфляционную волну. Во-вторых, являясь федеральным налогом, он вынимает деньги у муниципалитетов, у субъектов Федерации, у малого и среднего бизнеса и забирает это дело в центр. В центре сейчас говорят: «А мы потом отдадим». Вы отдадите, если откажетесь от принципа низких издержек от налогового администрирования, потому что, когда встанет вопрос о том, чтобы отдать, минфин скажет: «Это нам дорого — доводить до каждого муниципалитета и до малого и среднего бизнеса, поэтому мы отдадим другим путем — через большие кампании». В итоге это все опять ляжет на человека, что очень плохо.

Я сейчас парадоксальную вещь скажу, но я не считаю налогообложение граждан в России чрезмерным. 48 копеек с рубля — это больше, чем в США, но это примерно европейский уровень. Весь вопрос в другом. Важно раскрыть систему, показать людям, что они это платят и куда идут деньги. Тогда возникает другая мотивация. Они начнут интересоваться, куда делись эти деньги. Именно поэтому тогда и возникает другая степень контроля за бюджетными расходами, другое понимание природы государства. Сейчас наши люди в массе своей убеждены, что государство живет за счет углеводородных доходов и иногда что-то дает населению. А это не так.

Я думаю, что налоговую систему надо менять, и, на мой взгляд, неожиданно и совершенно правильно эту тему поддержал министр экономического развития Максим Орешкин, предложивший перенести налог на доходы физических лиц в территорию пребывания налогоплательщика. Причем когда говорят, что выстроятся очереди в налоговые инспекции, я отвечаю: извините, мы уже прекрасно умеем с гаджетов оплачивать самые разнообразные услуги. Впереди у нас цифровое налогообложение. Впереди вообще налог на транзакции. У нас впереди, на мой взгляд, селективная система налогообложения, которой человек сможет управлять. Мы ее с Алексеем Кудриным обсуждали. По идее, должно быть специальное приложение, в котором человеку пишут: с 1 января вы заплатили федеральному правительству  такую-то сумму, вашему субъекту Федерации — такую-то сумму, вашему муниципалитету — такую-то и в этот момент платите муниципалитету 44 рубля.             

«За что публично и давно взяла на себя ответственность Эльвира Набиуллина? За темпы инфляции. И она доказала на практике, что управляет этим процессом, сведя инфляцию до 4, а потом до 2,5 процентов»

— А как вы относитесь к прогрессивной шкале налогообложения?

— Я к ней отношусь спокойно. Сейчас объясню почему. На мой взгляд, почему хорошо, что этот вопрос обсуждается? Он позволяет различать политические партии в России. В мире левые и правые политические партии различаются по их отношению к налогам. Правые партии полагают, что человек должен платить только за себя, а левые — что еще за бедных и нетрудоспособных. Исходя из этого дискуссия о том, какая шкала налогообложения должна быть — плоская или прогрессивная, свидетельствует о том, что у нас есть политическая жизнь.

Я не являюсь горячим сторонником прогрессивной шкалы. Почему? Я считаю, что главный способ установления социальной справедливости в финансовой сфере — это не ограничение доходов, а ограничение расходов на роскошь. Вот ничего страшного не вижу в том, что человек получил высокий доход, если он намерен его, например, инвестировать. Даже нынешняя плоская шкала уравновешена налогами на имущество, налогами на роскошь, но, на мой взгляд, недостаточно. В особенности если говорить о налогах на недвижимость. Важно, чтобы люди не меньше получали, а больше вкладывали и развивались. Если уж вводить налог на роскошь, то он должен быть таким, чтобы заставлял людей не яхты покупать, а заводы строить. Вот и все.

— В сентябре Банк России впервые с 2014 года повысил ключевую ставку до 7,5 процентов годовых. Между тем помощник президента Андрей Белоусов (который в последнее время постоянно фигурирует в разного рода «громких» историях) предостерегал ЦБ от этого шага, аналогичные заявления делало правительство. Как вы полагаете, почему исполнительная власть против укрепления рубля: хочет максимально набить бюджет фактически за счет граждан?

— Я бы сказал так: и у председателя Центрального Банка, и у помощника президента — оба, кстати, наши выпускники — разные задачи и взгляды на них. За что публично и давно взяла на себя ответственность Эльвира Набиуллина? За темпы инфляции. И она доказала на практике, что управляет этим процессом, сведя инфляцию до 4, а потом до 2,5 процентов. Хотя инфляционные ожидания остаются высокими. Я бы сказал, что она еще отвечает за стрессоустойчивость банковской системы.

О чем думает помощник президента по экономике? Его интересует задача развития. Он автор национальной технологической инициативы, и в этом смысле макроэкономист Андрей Белоусов, наверное, полагает, что высокая ставка — это препятствие для проектного роста.

Я бы сказал, оба по-своему правы.

«Я думаю, что налоговую систему надо менять»

«ФАКТИЧЕСКИ МЫ ВСТУПИЛИ НА ПУТЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО КАПИТАЛИЗМА»

— Этим летом Владимир Путин в очередной раз заявил: «Хотя в экономике РФ много проблем, она стабильна». Вы согласны с такой оценкой с учетом всех последних событий?

— Я бы сказал, мы имеем ясно выраженные тренды и в этом смысле имеем предсказуемость. Но, на мой взгляд, в мире вообще волатильность возрастает. В некоторых точках мира она возрастает быстрее, чем в целом и в среднем. Россия одна из таких точек. Мир находится в стадии спада глобализации. 2018-й — год начала больших торговых войн, даст, по-моему, сокрушительный результат по сокращению сферы глобальной торговли. На российском направлении деглобализация связана еще и с санкционной войной. Мы в этом тренде, судя по всему, надолго. Этот тренд, плюс глобальные торговые войны, свидетельствуют о том, что образно говоря, нас ждет неласковая погода и может здорово трясти. Исходя из этого правительство и Центральный банк готовятся к стрессам. И некоторые преобразования, как, например, то, что происходило с фактическим огосударствлением в банковской системе, есть не что иное, как реакция на возможные стрессы со стороны геополитической напряженности.

Поэтому, отвечая на ваш вопрос, скажу так: я думаю, что это стабильность возрастающей тряски.

— Интересная формулировка. И что является опорой этой стабильности, насколько она прочна и долговечна?

— Я думаю, что опора этой стабильности состоит в том, что Путин раньше многих осознал, что мир входит в фазу деглобализации. Международная кооперация, безусловно, еще будет востребована через 5–7 лет, поскольку это волнообразный процесс. Хочу отметить, что если говорить о перетоках труда, капитала, и развитии международной торговли, то пики глобализации были достигнуты 1890 и 1913 годах. В конце XX – начале XXI века мы до такого уже не дотянулись.

Второй момент. После 2014 года произошли изменения в том, что институциональные экономисты называют социальным контрактом — обмен ожиданиями между различными группами населения и властью. И это дало свои плоды. У нас четыре года падают реальные доходы населения, а консолидация и поддержка власти — нет. Во всяком случае, не падали до начала проблем с ценами на бензин и пенсионной реформой в 2018 году. Думаю, что эта временная напряженность сойдет на нет. На чем это основано?

С начала нулевых и на протяжении длительного периода согласие между властью и большими группами населения держались на том, что был экономический рост, строилось общество потребления и социальный контракт был можно так сказать в целом потребительский. Лояльность в обмен на стабильность и благосостояние. Он сломался уже где-то году в 2010–2011. Люди захотели другого. Мы видели бунт больших городов в 2011–2012-м, а в 2014-м власть дала свой ответ: да, можно делать ставку на нематериалистические ценности, но это не обязательно должны быть свобода и модернизация. Это может быть сверхдержава. И этот курс принят значительной частью населения. Поэтому реальные доходы падали, а поддержка росла. Что будет дальше, сказать трудно, но это такой довольно устойчивый тренд, который упирается в понятную экономическую границу. Вложения в оборонно-промышленный комплекс могут дать блестящие научно-технические результаты и перспективные разработки, но экономику они скорее ослабляют, чем усиливают. Если будут найдены способы конверсии всего того, что делается в этой области примерно с 2006 года, то тогда этот курс может быть продолжен.    

— В 2012–2014 годах цены на нефть были высоки, выше 100 долларов за баррель, но экономика при этом резко замедляла свой рост. И тогда популярным стало «динамическое» объяснение: мол, для роста России нужны не просто высокие цены на нефть, но растущие цены. Сейчас и цены высоки, и растут они рекордными темпами, но вот сколько-нибудь «приличных» темпов роста ВВП, скажем, на 3–4 процента, не наблюдается.  Почему?

— В этом ничего нового нет. Исчерпание стало заметно еще в 2011–2012 году. После кризиса 2008–2009 года прошел восстановительный рост, а дальше мы попали в зону низких темпов. Прежняя модель роста была рассчитана на два источника — высокую динамику углеводородов и значительный размер внутреннего спроса. Это взаимосвязанные вещи. Доходы от нефти протекали вниз и образовывали довольно значительные объемы благосостояния. К 2014 – началу 2015 года накопления в руках населения составили 31 триллион рублей. Это больше, чем совместные свободные ресурсы правительства и частного бизнеса. Но эта эпоха закончилась. По существу нужно было строить другую модель, и экономисты на этом настаивали еще в 2011 году, когда писали «Стратегию-2020», что нужно переходить к инвестиционной модели роста. А для этого нужно выбрать, на какой именно источник инвестиций мы делаем ставку. Деньги от частного бизнеса потребуют гарантий прав собственности, независимый суд, защиту акционеров, защиту миноритариев, защиту инвесторов, и т. д. Если мы говорим об инвестировании государственных денег, то нужны другие институты — прогнозирование, контроль использования государственных денег и прочее. Если мы хотим привлечь и включить в эту инвестиционную модель роста деньги населения, то это вообще ошеломляюще сложная задача. Население уже два раза неудачно для себя сыграло с государством в эти игры. Первый раз — в ваучерную приватизацию и второй — в народное IPO. Оба раза проиграло и теперь преимущественно хранит деньги в коротких депозитах в государственных банках. Для того чтобы привлечь эти средства, нужно создать такие институты и механизмы, которые будут вызывать абсолютное доверие населения, что в финансовой сфере сделать очень непросто.

На мой взгляд, выбор сейчас уже сделан, но пока не реализован. Это выбор в пользу государственных денег. Фактически мы вступили на путь государственного капитализма. Мне кажется, будут инвестиции в инфраструктуру, чтобы раскачать рост. Вопрос не в том, даст ли это увеличение роста. Даст, 3-4 процента, но только пока вы вкладываете деньги. А когда инъекции прекратятся, что будет? Кроме того, вопросы споров сегодняшнего дня: куда должна быть направлена инфраструктура? Например, в международные коммуникации: новый Шелковый путь, Евро-Азиатский пояс развития, Северный морской путь, и т. д. Второй вариант — в развитие новых агломераций (Поволжской, Уральской, Южно-Сибирской, Дальневосточной) — или в развитие старых агломераций (Москвы и Санкт-Петербурга). Агломерации дают повышение производительности труда на 15 процентов как минимум. На мой взгляд, нужно делать ставку на развитие именно их, причем новых. Москва и Санкт-Петербург уже дают до 40 процента валового внутреннего продукта страны, а через 15 лет они будут производить 50 процентов, половину ВВП.

Почему мне кажется, что нужно заниматься развитием новых агломераций (и это будет небезынтересно для жителей Татарстана)? Потому что если мы не будем этого делать и вступим в инерционный сценарий развития, то где-то к 2035 году население страны сосредоточится на линии Краснодар — Ростов-на Дону — Москва — Санкт-Петербург. Будет одна огромная агломерация, Краснобург на Москве-реке. За Волгой будет пустеющая страна, доставляющая огромную головную боль. Что делать с этими пространствами, с этими протяженными границами?! Развитие новых агломераций — это новая модель, новые возможности расселения населения и полицентричности развития страны. Это шанс на то, что темпы потом поднимутся. Но нам никто не гарантирует, что нам удастся раскачать через мультипликатор темпы роста до 3–4 процентов, потому что эффекты могут быть разные. И во-вторых, что нам удастся их удержать.

«Вложения в оборонно-промышленный комплекс могут дать блестящие научно-технические результаты и перспективные разработки, но экономику они скорее ослабляют, чем усиливают»

«ЭКОНОМИКА У НАС НАМНОГО ПРИМИТИВНЕЕ, ЧЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ КАПИТАЛ»      

— Зарубежный бизнес продолжает стремительно сокращать инвестиции в российскую экономику. Так, за первое полугодие 2018 года приток прямых иностранных инвестиций, то есть вложений в реальный сектор в виде открытия бизнеса или покупки доли в предприятиях, обвалился в 2,4 раза до 7,6 миллиарда долларов. Напротив, бегство капитала из России заметно ускорилось: по данным ЦБ, чистый отток капитала из России в январе-августе 2018 года вырос в 2,8 раза до 26,5 миллиарда долларов. Если у нас все так стабильно, почему от нас бегут инвесторы, лучшие кадры и деньги?

— Я думаю, что причины разные. Если вы говорите, например, об инвесторах, то Россия сейчас годится для коротких рисковых инвестиций, и при этом они ожидают все больших премий за риск. Из-за последних жестких санкционных пакетов Россия стала токсичной страной. По некоторым направлениям стало просто опасно работать, поэтому реакция инвесторов вполне понятна и предсказуема.

Если говорить об оттоке мозгов, то тут более сложная история. Этот отток идет давно, и главная его причина в том, что экономика у нас намного примитивнее, чем человеческий капитал. Когорты нашего способного молодого поколения не умещаются в нашей плоской экономике, а более развитые и активно растущие экономики, как магнитом, вытягивают их к себе. Де-факто максимальный отток был где-то году в 2012–2013-м. После 2014 года и начала геополитических напряжений нашим людям все труднее находить себе применение в Европе и Северной Америке. Может быть, это не так касается Дальнего Востока и Восточной Азии, но там культурный контраст очень сильный. Тем не менее отток идет. И чтобы его приостановить, нам нужно не только готовить высококлассный и перспективный человеческий капитал, но и создавать адекватный внутренний спрос на него, вместе с хайтековскими компаниями организовывать новые сектора экономики.

Если говорить о прямых инвестициях и долгосрочных вложениях, то надо понимать, как в стране устроена институциональная среда. У нас институты главным образом так называемого экстрактивного типа. Они позволяют извлекать ренту, выжимать ее хоть из камня — административную, монопольную, естественную, и так далее. Это практически всегда тесно связано с тем, какие у вас отношения с властью, есть ли там завязки, как вы соотноситесь с регуляторами. В такой среде иностранному инвестору работать очень тяжело — не потому, что он не любит получать ренту (ее любят получать все), а тяжело ему потому, что он в такой среде с огромным трудом ориентируется и крайне ограничен в возможностях прогноза и маневра.

Если бы у нас были институты так называемого инклюзивного типа, которые подстраиваются под интересы и нужды инвестора, под высокое качество человеческого капитала, то, конечно, была бы другая история. А наша среда довольно размытая и рассчитана на другой вид доходов.

— Тем не менее президент говорит, что нам нужно расти темпами выше мировых…

— То, что темпы повышать надо, — это правда. Для этого есть как минимум две фундаментальные причины. Первая. Для людей, которые больше думают про устройство экономики, я бы сказал так: учтите, что в экономике с плохими институтами доходы сверху вниз протекают очень плохо. Поэтому при темпах в 1,5–2 процента вверху будет наблюдаться как будто бы рост, а внизу ухудшение, что чревато накоплением там  взрывоопасного социального материала.

Вторая. Для людей, которые думают о позиционировании России в мире, скажу так: посмотрите, мы сейчас имеем 3 процента в мировом ВВП по паритету покупательной способности. Несколько лет назад мы имели 4 процента, СССР — 10 процентов, и сегодня мы находимся в стадии геополитического, геоэкономического столкновения со страновыми группировками, которые в сумме имеют 50 процентов мирового ВВП. СССР, имея 10 процентов — и столько же на союзников, что в сумме давало 20 процентов — проиграл!  Если вы хотите иметь громкий голос, вам нужно иметь экономическую мускулатуру. И если мы не будем увеличивать темпы роста, то наша мускулатура будет дряхлеть, и очень скоро в мировом ВВП мы будем иметь уже не три, а 2,5 процента и далее по убывающей.

Как его поднять? Это очень трудно, и я об этом уже говорил. Мне кажется, единственное, к чему пришли, — решили, что на раскачку роста деньги будут тратить государственные. Может быть, постараются через облигации вовлечь в стимулирование этого роста деньги населения, предлагая ему условия более выгодные, чем госбанки. Облигации государства — это примерно такой же уровень доверия, как и госбанки, поэтому шансы есть. Институты под это тоже надо выстраивать, и тут уже кое-что делается. Стратегия, которую объявил Алексей Кудрин в качестве главы Счетной палаты, делает из этой организации институт стратегического контроля за экономическим развитием, что, с моей точки зрения, очень правильно.

— Но почему так получается, что президент говорит: «Надо расти темпами 4–5 процента в год». А минэкономразвития отвечает: «Нет, будет 1,5–2 процента»?

— У министерства экономики есть два основополагающих документа, которые оно разрабатывает и которыми руководствуется в своей работе. Это консервативный прогноз и стратегия развития. В этой связи хочу заметить, что в стратегическом руководстве к действию, которое оно разрабатывает для правительства до 2024 года, не 2 процента. А вот в консервативном прогнозе, основанном на ситуации, которая разворачивается сейчас, меньше 2 процентов. И наша задача на ближайшее будущее — переломить инерционный сценарий, но это уже предмет других документов. Более того, есть другой документ — стратегия до 2035 года, которая проходит закрытую часть обсуждения и консультаций с ведомствами. И я как один из разработчиков этого документа, забегая вперед, могу сказать, что мы там подразумеваем не просто рост, а, не побоюсь этого слова, развитие.   

«Почему именно цифровая экономика? Мы не успели здесь так отстать! Это новое явление, и у нас есть две хорошие ступеньки для вхождения в этот процесс»

«МЫ МОЖЕМ ПОДКОВАТЬ БЛОХУ, НО НЕ МОЖЕМ ЗАСТАВИТЬ БЛОХ ТАНЦЕВАТЬ»

— Более приземленный вопрос. Ослабление рубля (которое мы наблюдали, например в конце августа — начале сентября) действительно так выгодно российской экономике?

— Я все время повторяю, что в этом мире нет совершенства, в нем есть разнообразие. Высокий курс рубля имеет одни минусы, низкий — другие. Каждый вариант имеет свой набор достоинств и недостатков. В нашей экономике разные группы имеют разные пристрастия. Низкий рубль любят прежде всего экспортеры, потому что это в значительной степени удешевление рабочей силы. Высокий рубль любят импортеры. Поэтому у нас считается, что низкий рубль должен стимулировать экспорт. Какой? А вот это уже другой, более сложный вопрос. Низкий рубль задает общее направление на снижение импорта и увеличение экспорта. При этом понятно, что если у вас высокая импортозависимость, то население платит за это высокую инфляционную дань. У нас импортозависимость есть, поэтому за низкий рубль людям платить придется.

Почему у нас высокотехнологичный экспорт, за исключением ВПК, так слабо развивается? Вы понимаете, у меня такое ощущение, что все, что создается у нас хайтековского вне оборонно-промышленного комплекса, не такое конкурентное, какое нужно для экспорта. Два года назад на нашем экономическом факультете мы собрали конференцию, на которой присутствовали лучшие мировые специалисты по экономическому развитию. Роберт Аллен, специалист по истории индустриализации и модернизации, достав из кармана айфон, сказал: «Что вы, русские, умеете делать, так это военная индустрия. Вот это продукт военной индустрии. Интернет — продукт военной индустрии. Вы не можете из своей военной индустрией достать что-нибудь такое вроде новых секторов рынка и новых услуг?» Я думаю, что это правильная постановка вопроса. С учетом печального опыта конверсии перестроечного периода надо делать то, что сейчас стали называть диверсификацией оборонно-промышленного комплекса — на некоторых новых основаниях. Что бы я в этом направлении считал важным сделать?

Во-первых, не делать ставку на производство привычных обычных традиционных видов товаров. Это абсолютно неэффективно. Получается титановая лопата — самая острая и дорогая в мире. Нужно делать ставку на несуществующие ныне услуги и сектора. Во-вторых, надо вытаскивать технологии вместе с человеческими командами. Сейчас человеческие команды — главные носители новых технологий. Дальше — чистить от военных составляющих и помещать в частно-государственные компании, потому что предприятие, работающее на гособоронзаказ, может произвести уникальную продукцию, но не может ее продвинуть на рынок. Это показал весь опыт. А в частно-государственные компании будут встроены определенные стимулы. Именно исходя из этого, мне кажется, хайтековский экспорт надо делать на базе военно-технического интеллекта и производства. Рынки чисто военной продукции очень узки и малы. Это ничто по сравнению с гражданскими рынками программного продукта или фармпрепаратов.

«Высокий курс рубля имеет одни минусы, низкий — другие. Каждый вариант имеет свой набор достоинств и недостатков»

— Тут мы подошли к цифровой экономике, о которой сегодня много говорит и Путин, и правительственные чиновники. Согласно мировому рейтингу цифровой конкурентоспособности IMD, Россия заняла 40-е место из 63, по шкале технологий — 43-е, а по готовности к будущему и вовсе 51-е. Как следует из данных индекса Bloomberg Billionaires Index, тройку самых богатых людей в мире также составляют представители IT-бизнеса — это глава Amazon Джефф Безос, основатель Microsoft Билл Гейтс и основатель «Фейсбука» Марк Цукерберг. У нас же не только тройку, но и десятку составляют представители сырьевого олигархата. И как же будет реализовываться этот посыл президента?

— Начнем с того, что мы имеем дело с накопленной технологической отсталостью. Отставать мы начали еще в советские годы. Были лидерами в 50–60-е, а уже с конца 70-х начали сдавать позиции. В 90-е сдавали стремительно, в нулевые процесс несколько затормозился. В общем, мы имеем дело с большой и давней проблемой.

Почему именно цифровая экономика? Мы не успели здесь так отстать! Это новое явление, и у нас есть две хорошие ступеньки для вхождения в этот процесс.

Первая. Для вступления в этот процесс чрезвычайно важно наличие математической науки. По поводу чистого программирования еще неизвестно, сохранится ли оно в нынешнем виде через 10–15 лет, а вот математические алгоритмы будут очень нужны. Мы же по математике сохраняем очень сильные позиции в мире. В частности, наш родной МГУ. По исследованию Bloomberg, МГУ занимает 1-е место в мире и по математической подготовке экономистов. Это наше очень сильное и важное преимущество.

Второе. У нас есть культурное преимущество, которое позволяет реализовывать планы цифровой экономики. Если мы посмотрим на наше не столь отдаленное прошлое, ну, скажем, начиная с Николая Лескова, с его Левши, то увидим, что трагедия этого героя повторялась у нас весь ХХ век. Мы можем подковать блоху, но не можем заставить блох танцевать. Массовое производство подкованных блох — это уже не наше. Зворыкин делает телевизоры здесь — коммерческий эффект от телевидения получается там. Жорес Алферов придумывает входы в телекоммуникационные сети здесь, а основные эффекты от новых видов связи получает не «Ростелеком». У нас в России хорошо получаются уникальные нестандартные мелкосерийные вещи. Как только нужно было производить стандартное, нас обыгрывали самые разные страны: Германия, Англия, Америка, Япония, Китай и так далее. Поэтому я говорю, что в ХХ веке мы смогли сделать атомную электростанцию, ледокол, разные виды бомб, запустить спутник, многое другое, от чего мир был в восторженном изумлении, и не смогли сделать автомобиль, телевизор, холодильник и персональный компьютер.

Так вот, возвращаясь к нашим преимуществам в цифровой экономике, скажу так: одно из важнейших ее направлений — это возможность производить индивидуализированные вещи с издержками как при массовой серии. Это мы вполне сможем сделать, если обеспечим институциональный режим, когда небольшие коллективы людей через глобализированные платформы будут способны напрямую выходить на мировые рынки.  
Подробнее на «БИЗНЕС Online»