Как приятно сознавать, что на Украине чтут народные традиции! Майдан майданом, но надо ж и традициям отдать должное! А в народных традициях  — ходить по гостям, радуясь за хозяев, как им живется — щедро и богато. Куда ж пойти в гости с Майдана? Конечно, первым делом к Виктору Януковичу… Затем можно ненадолго среди ночки заскочить в гости к депутату Цареву, удивляясь, чего это он гостей не жалует? Это ж милое дело — завалиться в гости, поглядеть, как этот депутат жисть коротает, да обсудить важные политические моменты.

На Майдане люди терпели массу неудобств, устанавливая прямо на брусчатке старые автомобильные покрышки. А чтоб скрыть следы длительного пребывания, героям Майдана пришлось эти покрышки сжигать… Сами понимаете.

От всего такой тяжелый осадок отложился, что одна мысль выжигала сознание: забраться в хату к нынешней «элите» и нагадить за все «хорошее» — прямо в золотой унитаз. Но в одном случае депутат Царев злостно не допустил исстрадавшихся до своего сортира, а в другом случае золотой сантехнический прибор просто не удалось обнаружить революционно настроенным народным массам.

Согласитесь, что депутаты пошли на редкость изворотливые! К ним в гости пришли… покалядовать, унитаз сфоткать, пару вазочек разбить и сопли на стенку размазать, а они… ни в какую! Мол, утром приходите. Так утром все спят, надо ж понимать «ритм революции»!

С другой стороны, за пару лет до этого судьбоносного Майдана — вся Австрия содрогнулась от вырубки дубов в Тироле. Все их на корню выкупил нынешний революционный соратник по фамилии Кличко — для возведения скромной хижины, обычного шалаша типа как был у Ленина в Разливе.

Там поначалу были какие-то непонятки, вроде как местные жители просили оставить им дубы. Но Виталий решил оставить им не дубы, а ихние бумажки евро, потому что ему надоело ими туалеты обклеивать.

Австрийский телеканал ORF сообщил, что известный украинский боксер и депутат Киевсовета Виталий Кличко приступил к строительству дома в Киеве (или возле Киева). Жилище боксера будет деревянным, так называемый эко-дом, на подобии отеля Stanglwirt в Альпах, в котором братья Кличко проводят подготовку к поединкам.

По информации телеканала, материал для строения поставляется из австрийского Тироля. Около 300 огромных дубов, европейской кедровой сосны, сосны черной, ели и пихты уже прошли обработку в австрийском городке Вайдринге.

Стволы деревьев для виллы Кличко должны были быть не менее метра в диаметре. Цены за кубический метр дуба такого диаметра варьируют от 700 до 2000 евро. Архитектор Карл-Германн Швабе не пожелал назвать размеры дома, но известно, что зал трехэтажной виллы будет иметь площадь в 250 кв.м. Колонны в холле будут сделаны из 13-метровых 13-тонных деревьев. Доски пола будут толщиной в 5 см, шириной в 60 см и длиной в 6 м.

Архитектор Швабе признался, что домов такого рода и подобных размеров он еще никогда не строил. Готовая деревянная облицовка стен и элементы внутренней отделки будут переправлены в Киев по меньшей мере на 10 грузовых машинах, возведение стен начнется осенью.

Клнечно, это не самое последнее пристанище Виталия Кличко, у него имеются шикарные апартементы в Киеве, в Булгаковских местах. Булгаков — был такой писатель в Киеве раньше, он выступал против Майданов, за это ему и вышло. Сейчас в его бывшем доме живет Кличко.

Виталий Кличко живет в центре Киева на ул. Богдана Хмельницкого – в старинном шестиэтажном здании в классическом стиле, построенном в 1901 году. На первом этаже сохранились декоративная резьба по дереву и лепнина, напоминающие царские времена. В квартире три уровня, шесть жилых комнат, четыре ванных и туалета. Общая площадь – 225 кв. м. Большую часть квартиры занимают две гостиные. Над одной из них пристроена библиотека с прозрачным полом из закаленного стекла. На верхнем уровне – кабинет хозяина квартиры, а в самом низу – три спальни.

А раз один из соратников уже живет так, как дай бог каждому майданнику, так это ж значит, — есть за что бороться! Раз в целом такие состоятельные лидеры подобрались, значит и рядовым протестующим отломится по такой… недвижимости. А это предположение, согласитесь, сразу вызывает растущее чувство социальной справедливости.

Со справедливостью-то как бывает? Вначале она одного позолотит, потом следующего… Справедливости на всех сразу не хватает, они постепенно в массы распространяется! Главное, знать, к кому врываться «в гости» среди ночи, по каким адресам…

Адреса элитной недвижимости Виталия Кличко в Киеве:
Квартира № 105 по пр-ту Бажана, дом 24/1
Квартира № 25 в доме № 8 на улице Декабристов в Киеве. Площадь: 116,4 квадратных метра (было обьеденено две квартиры)
Квартира № 23 по улице Димитрова, 9А Площадь ее около 120 м кв.
Квартира № 7 по бульвару Л.Украинки, 21
Квартира квартира № 19 и № 20 в доме № 30/10 на ул. Б.Хмельницкого Площадь 1259,1 квадратных метра. Квартира № 25 (общей площадью 191,1 квадратных метра) была подарена дочери Руслана Кухаренко Ярославе.

Но отчего-то к себе никого из друзей с Майдана в гости не зовет! Ни по одному адресу. Говорит: «Валите к Януковичу в Межгорье!» Еще бы посоветовал на крымскую дачу Януковича пешком сходить! Там, говорят, бассейн с подогревом… можно было бы вымыться хоть разок за три месяца.

А что у Януковича в Межгорье? Тихо… в подвале одно вино, даже страуса не зажарить, кругом фотиками в рыло тычут сочувствующие народу юзеры ЖЖ вроде Другого. Даже в туалет к Януковичу пришлось идти в сопровождении Другого, но золотого унитаза там не обнаружили.

Из Межгорья уходили в полном разочаровании. Какие-то мужики кинулись у президента на столе в документах рыться, что-то по карманам рассовывали, сказали, будто «собирают компромат». В Интернете никакого ажиотажа не вызвали ни поход в Межгорье, ни собранный компромат. Народ там собрался непросвещенный, никто так и не понял, зачем они ходили к Януковичу — как французские бомжи врывались в Версаль к Марии-Антуанетте?

В Межгорье жить не станешь, Кличко позвонил, что выметались оттуда и ничего ценного не брали, мол, «все принадлежит народу». Что характерно, к себе в гости так и не позвал. Сам приезжает то ли из трехэтажной квартиры, то ли из «резиденции», а им выдал новые автопокрышки взамен «вышедших из строя».

Основная резиденция Кличко находится в городе Гамбург в одном из наипрестижных районов — Отмаршен (Othmarschen), вблизи Парка Ениш (Jenischpark). Усадьба семьи Кличко выглядит более чем достойно даже в сравнении с домами местных бюргеров. Больше четырехэтажное здание с черепичной крышей и большой мансардой на заднем дворе выкрашено в белый цвет. Во дворе — зеленая лужайка и крытая стоянка для двух машин». Информационное агенство Banker.ua потверждает, что данный дом принадлежит Кличко, но был скрыт от декларации о доходах. Если верить официальным данным, помимо квартиры в Киеве Виталий и Наталья Кличко не владеют никаким другим недвижимым имуществом.

На Майдан Юлия Тимошенко больше не приехала, у американского посла на приеме в свою честь она побывала уже без коляски, поэтому решила, что исстрадалась вполне достаточно, довольно натерпелась героических буден в ужасных местах, где над ней глумились… как хотели…

Все эти походы по славным недвижимым местам и архитектурным достопримечательностям нашего времени… напомнили роман Ярослава Гашека про бравого солдата Швейка и, конечно, воспоминание об этом романе «Кутная гора», которое моей сестре отчего-то включили важным эпизодом уголовного дела по экстремизму.

Нашими любимыми фразами с братом с детства были: «Я тебе удивляюсь! Как это ты можешь со всяким дерьмом разговаривать?», «Говорил я, что ты мадьяров плохо знаешь!», «Не унижайся!», «Тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала».

После Манежной площади и прочих декабрьских потасовок с… мм… мадьярами, у меня сложилось твердое убеждение, что межнациональные отношения господа-кукловоды из ФСБ изучали по роману Гашека. Вполне возможно, что Гашек передал такие интернациональные армейские типы, что несколько лет службы — и в результате в российских правоохранительных органах возникает такой многоопытный Водичка, призывающий мочить «мадьяр» мелкими партиями.

Давайте, вначале прочтем сам этот эпизод романа, а после посмотрим, что в нем не так, в чем отошли от сценария нынешние кукловоды, организующие походы «по гостям»? Впрочем, этот эпизод настолько многократно «оэкранен», что поставим и кусочек из нового мультфильма.

Поручик Лукаш сначала не имел намерения где-либо задерживаться. К вечеру он пошел из лагеря в город, собираясь попасть лишь в венгерский театр в Кираль-Хиде, где давали какую-то венгерскую оперетку. Первые роли там играли толстые артистки-еврейки, обладавшие тем громадным достоинством, что во время танца они подкидывали ноги выше головы и не носили ни трико, ни панталон, а для вящей приманки господ офицеров выбривали себе волосы, как татарки. Галерка этого удовольствия, понятно, была лишена, но тем большее удовольствие получали сидящие в партере артиллерийские офицеры, которые, чтобы не упустить ни одной детали этого захватывающего зрелища, брали в театр артиллерийские призматические бинокли.

Поручика Лукаша, однако, это интересное свинство не увлекало, так как взятый им напрокат в театре бинокль не был axpoмaтичecким, и вместо бедер он видел лишь какие-то движущиеся фиолетовые пятна. В антракте его внимание больше привлекла дама, сопровождаемая господином средних лет, которого она тащила к гардеробу, с жаром настаивая на том, чтобы немедленно идти домой, так как смотреть на такие вещи она больше не в силах.

Женщина достаточно громко говорила по-немецки, а ее спутник отвечал по-венгерски:

— Да, мой ангел, идем, ты права. Это действительно неаппетитное зрелище.

— Es ist ekelhaft! / Это отвратительно! (нем.) / — возмущалась дама, в то время как ее кавалер подавал ей манто.

В ее глазах, в больших темных глазах, которые так гармонировали с ее прекрасной фигурой, горело возмущение этим бесстыдством. При этом она взглянула на поручика Лукаша и еще раз решительно сказала:

— Ekelhaft, wirklich ekelhafti / Отвратительно, в самом деле отвратительно! (нем.)/

Этот момент решил завязку короткого романа. От гардеробщицы поручик Лукаш узнал, что это супруги Каконь и что у Каконя на Шопроньской улице, номер шестнадцать, скобяная торговля.

— А живет он с пани Этелькой во втором этаже,— сообщила гардеробщица с подробностями старой сводницы.— Она немка из города Шопрони, а он мадьяр. Здесь все перемешались.

Поручик Лукаш взял из гардероба шинель и пошел в город. Там в ресторане «У эрцгерцога Альбрехта» он встретился с офицерами Девяносто первого полка. Говорил он мало, но зато много пил, молча раздумывая, что бы ему такое написать этой строгой, высоконравственной и красивой даме, к которой его влекло гораздо сильнее, чем ко всем этим обезьянам, как называли опереточных артисток другие офицеры.

В весьма приподнятом настроении он пошел в маленькое кафе «У креста св. Стефана», занял отдельный кабинет, выгнав оттуда какую-то румынку, которая сказала, что разденется донага и позволит ему делать с ней, что он только захочет, велел принести чернила, перо, почтовую бумагу и бутылку коньяка и после тщательного обдумывания написал следующее письмо, которое, по его мнению, было самым удачным из когда-либо им написанных:

«Милостивая государыня! Я присутствовал вчера в городском театре на представлении, которое вас так глубоко возмутило, В течение всего первого действия я следил за вами и за вашим супругом. Как я заметил…»

«Надо как следует напасть на него. По какому праву у этого субъекта такая очаровательная жена? — сказал сам себе поручик Лукаш.— Ведь он выглядит, словно бритый павиан…» И он написал:

«Ваш супруг не без удовольствия и с полной благосклонностью смотрел на все те гнусности, которыми была полна пьеса, вызвавшая в вас, милостивая государыня, чувство справедливого негодования и отвращения, ибо это было не искусство, но гнусное посягательство на сокровеннейшие чувства человека…»

«Бюст у нее изумительный,— подумал поручик Лукаш.— Эх, была не была!»

«Простите меня, милостивая государыня, за то, что, будучи вам неизвестен, я тем не менее откровенен с вами. В своей жизни я видел много женщин, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как вы, ибо ваше мировоззрение и ваше суждение совершенно совпадают с моими. Я глубоко убежден, что ваш супруг — чистейшей воды эгоист, который таскает вас с собой…»

«Не годится»,— сказал про себя поручик Лукаш, зачеркнул «Schleppt mit» /Таскает с собой (нем.)/ и написал: «…который в своих личных интересах водит вас, сударыня, на театральные представления, отвечающие исключительно его собственному вкусу. Я люблю прямоту и искренность, отнюдь не вмешиваюсь в вашу личную жизнь и хотел бы поговорить с вами интимно о чистом искусстве…»

«Здесь в отелях это будет неудобно. Придется везти ее в Вену,— подумал поручик.— Возьму командировку».

«Поэтому я осмеливаюсь, сударыня, просить вас указать, где и когда мы могли бы встретиться, чтобы иметь возможность познакомиться ближе. Вы не откажете в этом тому, кому в самом недалеком будущем предстоят трудные военные походы и кто в случае вашего великодушного согласия сохранит в пылу сражений прекрасное воспоминание о душе, которая понимала его так же глубоко, как и он понимал ее. Ваше решение будет для меня приказанием. Ваш ответ — решающим моментом в моей жизни».

Он подписался, допил коньяк, потребовал себе еще бутылку и, потягивая рюмку за рюмкой, перечитал письмо, прослезившись над последними строками.

Было уже девять часов утра, когда Швейк разбудил поручика Лукаша.

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,— вы проспали службу, а мне пора идти с вашим письмом в Кираль-Хиду. Я вас будил уже в семь часов, потом в половине восьмого, потом в восемь, когда все ушли на занятия, а вы только на другой бок повернулись. Господин обер-лейтенант, а, господин обер-лейтенант!..

Пробурчав что-то, поручик Лукаш хотел было опять повернуться на другой бок, но ему это не удалось: Швейк тряс его немилосердно и орал над самым ухом:.

— Господин обер-лейтенант, так я пойду отнесу это письмо в Кираль-Хиду!

Поручик зевнул.

— Письмо?.. Ах да! Но это секрет, понимаете? Наша тайна… Abtreten… /Идите… (нем.)/

Поручик завернулся в одеяло, которое с него стащил Швейк, и снова заснул. А Швейк отправился в Кираль-Хиду.

Найти Шопроньскую улицу и дом номер шестнадцать было бы не так трудно, если бы навстречу не попался старый сапер Водичка, который был прикомандирован к пулеметчикам, размещенным в казармах у реки. Несколько лет тому назад Водичка жил в Праге, на Боиште, и по случаю такой встречи не оставалось ничего иного, как зайти в трактир «У черного барашка» в Бруке, где работала знакомая кельнерша, чешка Руженка, которой были должны все чехи-вольноопределяющиеся, когда-либо жившие в лагере.

Сапер Водичка, старый пройдоха, в последнее время состоял при ней кавалером и держал на учете все маршевые роты, которым предстояло сняться с лагеря. Он вовремя обходил всех чехов-вольноопределяющихся и напоминал, чтобы они не исчезли в прифронтовой суматохе, не уплатив долга.

— Тебя куда, собственно, несет? — спросил Водичка после первого стакана доброго винца.

— Это секрет,— ответил Швейк.— но тебе, как старому приятелю, могу сказать…

Он разъяснил ему все до подробностей, и Водичка заявил, что он, как старый сапер, Швейка покинуть не может и пойдет вместе с ним вручать письмо. Оба увлеклись беседой о былом, и, когда вышли от «Черного барашка» (был уже первый час дня), все казалось им простым и легко достижимым.

По дороге к Шопроньской улице, дом номер шестнадцать, Водичка все время выражал крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывал о том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало ему подраться с ними.

— Держим это мы раз одну этакую мадьярскую рожу за горло. Было это в Паусдорфе, когда мы, саперы, пришли выпить. Хочу это я ему дать ремнем по черепу в темноте; ведь мы, как только началось дело, запустили бутылкой в лампу, а он вдруг как закричит: «Тонда, да ведь это я, Пуркрабек из Шестнадцатого запасного!» Чуть было не произошла ошибка. Но зато у Незидерского озера мы с ними, шутами мадьярскими, как следует расквитались! Туда мы заглянули недели три тому назад. В соседней деревушке квартирует пулеметная команда какого-то гонведского полка, а мы случайно зашли в трактир, где они отплясывали ихний чардаш, словно бесноватые, и орали во всю глотку свое: «Uram, uram, biro uram», либо: «Lanok, lanok, lahoka faluba» / Господин, господин, господин судья! Девочки, девочки, деревенские девочки (венгерск.)/

Садимся мы против них. Положили на стол только свои солдатские кушаки и говорим промеж себя: «Подождите, сукины дети! Мы вам покажем «ланьок».

А один из наших, Мейстршик, у него кулачище, что твоя Белая гора, тут же вызвался пойти танцевать и отбить у кого-нибудь из этих бродяг девочку из-под носа. А девочки были что надо — икрястые, задастые, ляжкастые да глазастые. По тому, как эти мадьярские сволочи их тискали, было видно, что груди у них твердые и налитые, что твои мячи, и это им по вкусу: любят, чтобы их потискали. Выскочил, значит, наш Мейстршик в круг и давай отнимать у одного гонведа самую хорошенькую девчонку.

Тот залопотал что-то, а Мейстршик как даст ему раза— тот и с катушек долой. Мы недолго думая схватили свои ремни, намотали их на руку, чтобы не растерять штыков, бросились в самую гущу, а я крикнул ребятам: «Виноватый, невиноватый — крой всех подряд!» И пошло, брат, как по маслу. Мадьяры начали прыгать в окна, мы ловили их за ноги и втаскивали назад в зал. Всем здорово влетело. Вмешались было в это дело староста с жандармом, и им изрядно досталось на орехи. Трактирщика тоже излупили за то, что он по-немецки стал ругаться, будто мы, дескать, всю вечеринку портим. После этого мы пошли по деревне ловить тех, кто от нас спрятался.

Одного ихнего унтера мы нашли в сене на чердаке— у мужика одного на конце села. Этого выдала его девчонка, потому что он танцевал в трактире с другой. Она врезалась в нашего Мейстршика по уши и пошла с ним по направлению к Кираль-Хиде. Там по дороге сеновалы. Затащила его на сеновал, а потом потребовала с него пять крон, а он ей дал по морде. Мейстршик догнал нас у самого лагеря и рассказывал, что раньше он о мадьярках думал, будто они страстные, а эта свинья лежала, как бревно, и только лопотала без умолку.

— Короче говоря, мадьяры — шваль,— закончил старый сапер Водичка свое повествование, на что Швейк заметил: — Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

— Как это не виноват? — загорячился Водичка.— Каждый из них виноват,— сказанул тоже! Попробовал бы ты попасть в такую переделку, в какую попал я, когда в первый день пришел на курсы. Еще в тот же день после обеда согнали нас, словно стадо какое-нибудь, в школу, и какой-то балда начал нам на доске чертить и объяснять, что такое блиндажи, как делают основания и как производятся измерения. «А завтра утром, говорит, у кого не будет все это начерчено, как я объяснял, того я велю связать и посадить».— «Черт побери, думаю, для чего я, собственно говоря, на фронте записался на эти курсы: для того, чтобы удрать с фронта или чтобы вечерами чертить в тетрадочке карандашиком, чисто школьник?» Еле-еле я там высидел— такая, брат, ярость на меня напала, сил моих нет. Глаза бы мои не глядели на этого болвана, что нам объяснял. Так бы все со злости на куски разнес. Я даже не стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и со злости только о том и думал, как бы найти тихий кабачок, надраться там, устроить дебош, съездить кому-нибудь по рылу и с облегченным сердцем пойти домой.

Но человек предполагает, а бог располагает. Нашел я у реки среди садов действительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала. Там сидели только двое, говорили между собой по-мадьярски. Это меня еще больше раззадорило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал, и спьяна даже не заметил, что рядом находится еще такая же комната, где собрались, пока я заряжался, человек восемь гусар. Они на меня и насели, как только я съездил двум первым посетителям по морде. Мерзавцы гусары так, брат, меня отделали и так гоняли меня по всем садам, что, я до самого утра не мог попасть домой, а когда наконец добрался, меня тотчас же отправили в лазарет.

Наврал им, что свалился в кирпичную яму, и меня целую неделю заворачивали в мокрую простыню, пока спина не отошла. Не пожелал бы я тебе, брат, попасть в компанию таких подлецов. Разве это люди? Скоты!

— Как аукнется, так и откликнется,— определил Швейк.— Нечего удивляться, что они разозлились, раз им пришлось оставить все вино на столе и гоняться за тобой в темноте по садам. Они должны были разделаться с тобой тут же в кабаке, на месте, а потом тебя выбросить. Если б они свели с тобой счеты у стола, это и для них было бы лучше и для тебя. Знавал я одного кабатчика Пароубека в Либени. У него в кабаке перепился раз можжевеловкой бродячий жестяник-словак и стал ругаться, что можжевеловка очень слабая, дескать, кабатчик разбавляет ее водой. «Если бы, говорит, я сто лет чинил проволокой старую посуду и на весь свой заработок купил бы можжевеловку и сразу бы все выпил, то и после этого мог бы еще ходить по канату, а тебя, Пароубек, носить на руках». И прибавил, что Пароубек — продувная шельма и бестия.

Тут Пароубек этого жестяника схватил, измочалил об его башку все его мышеловки, всю проволоку, потом выбросил голубчика, а на улице лупил еще шестом, которым железные шторы опускают. Лупил до самой площади Инвалидов и так озверел, что погнался за ним через площадь Инвалидов в Карлине до самого Жижкова, а оттуда через Еврейские Печи в Малешице, где наконец сломал об него шест, а потом уж вернулся обратно в Либень. Хорошо. Но в горячке он забыл, что публика-то осталась в кабаке и что, по всей вероятности, эти мерзавцы начнут сами там хозяйничать. В этом ему и пришлось убедиться, когда он наконец добрался до своего кабака. Железная штора в кабаке наполовину была спущена, и около нее стояли двое полицейских, которые тоже основательно хватили, когда наводили порядок внутри кабака. Все, что имелось в кабаке, было наполовину выпито, на улице валялся пустой бочонок из-под рому, а под стойкой Пароубек нашел двух перепившихся субъектов, которых полицейские не заметили. После того как Пароубек их вытащил, они хотели заплатить ему по два крейцера: больше, мол, водки не выпили… Так-то наказуется горячность. Это все равно как на войне, брат, сперва противника разобьем, потом все за ним да за ним, а потом сами не успеваем улепетывать…

— Я этих сволочей хорошо запомнил,— проронил Водичка.— Попадись мне на узенькой дорожке кто-нибудь из этих гусаров,— я с ними живо расправлюсь. Если уж нам, саперам, что-нибудь взбредет в голову, то мы на этот счет звери. Мы, брат, не то, что какие-нибудь там ополченцы. На фронте под Перемышлем был у нас капитан Етцбахер, сволочь, другой такой на свете не сыщешь. И он, брат, над нами так измывался, что один из нашей роты, Биттерлих,— немец, но хороший парень,— из-за него застрелился. Ну, мы решили, как только начнут русские палить, то нашему капитану Етцбахеру капут, И действительно, как только русские начали стрелять, мы всадили в него этак с пяток пуль.

Живучий был, гадина, как кошка,— пришлось его добить двумя выстрелами, чтобы потом чего не вышло. Только пробормотал что-то, да так, брат, смешно — прямо умора! — Водичка засмеялся.— На фронте такие вещи каждый день случаются. Один мой товарищ — теперь он тоже у нас в саперах — рассказывал, что, когда он был в пехоте под Белградом, ихняя рота во время атаки пристрелила своего обер-лейтенанта,— тоже собаку порядочную,— который сам застрелил двух солдат во время похода за то, что те выбились из сил и не могли идти дальше. Так этот обер-лейтенант, когда увидел, что пришла ему крышка, начал вдруг свистеть сигнал к отступлению. Ребята будто бы чуть не померли со смеху.

Ведя такой захватывающий и поучительный разговор, Швейк и Водичка нашли наконец скобяную торговлю пана Каконя на Шопроньской улице, номер шестнадцать.

— Ты бы лучше подождал здесь,— сказал Швейк Водичке у подъезда дома,— я только сбегаю на второй этаж, передам письмо, получу ответ и мигом спущусь обратно.

— Оставить тебя одного? — удивился Водичка.— Плохо, брат, ты мадьяров знаешь, сколько раз я тебе говорил! С ними мы должны ухо держать востро. Я его ка-ак хрясну…

— Послушай, Водичка,— серьезно сказал Швейк,— дело не в мадьяре, а в его жене. Ведь когда мы с чешкой-кельнершей сидели за столом, я же тебе объяснил, что несу письмо от своего обер-лейтенанта и что это строгая тайна. Мой обер-лейтенант заклинал меня, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Ведь твоя кельнерша сама согласилась, что это очень секретное дело. Никто не должен знать о том, что господин обер-лейтенант переписывается с замужней женщиной. Ты же сам соглашался с этим и поддакивал. Я там объяснил все как полагается, что должен точно выполнить приказ своего обер-лейтенанта, а теперь тебе вдруг захотелось во что бы то ни стало идти со мной наверх.

— Плохо, Швейк, ты меня знаешь,— также весьма серьезно ответил старый сапер Водичка.— Раз я тебе сказал, что провожу тебя, то не забывай, что мое слово свято. Идти вдвоем всегда безопаснее.

— А вот и нет, Водичка, сейчас сам убедишься, что это не так. Знаешь Некланову улицу на Вышеграде? У слесаря Воборника там была мастерская. Он был редкой души человек и в один прекрасный день, вернувшись с попойки домой, привел к себе ночевать еще одного гуляку. После этого он долго лежал, а жена перевязывала ему каждый день рану на голове и приговаривала: «Вот видишь, Тоничек, если бы ты пришел один, я бы с тобой только слегка повозилась и не запустила бы тебе в голову десятичные весы». А он потом, когда уже мог говорить, отвечал: «Твоя правда, мать, в другой раз, когда пойду куда-нибудь, с собой никого не приведу».

— Только этого еще не хватало,— рассердился Водичка,— чтобы мадьяр попробовал запустить нам чем-нибудь в голову. Схвачу его за горло и спущу со второго этажа, полетит у меня, что твоя шрапнель. С мадьярской шпаной нужно поступать решительно. Нечего с ними нянчиться.

— Водичка, да ведь ты немного выпил. Я выпил на две четвертинки больше, чем ты. Пойми, что нам подымать скандал нельзя. Я за это отвечаю. Ведь дело касается женщины.

— И ей заеду, мне все равно. Плохо, брат, ты старого Водичку знаешь. Раз в Забеглицах, на «Розовом острове», одна этакая харя не хотела со мной танцевать,— у меня, дескать, рожа опухла. И вправду, рожа у меня тогда опухла, потому что я аккурат пришел с танцульки из Гостивара, но посуди сам, такое оскорбление от этакой шлюхи! «Извольте и вы, многоуважаемая барышня, говорю, получить, чтобы вам обидно не было». Как я дал ей разок, она повалила в саду стол, за которым сидела вместе с папашей, мамашей и двумя братцами,— только кружки полетели. Но мне, брат, весь «Розовый остров» был нипочем. Были там знакомые ребята из Вршовиц, они мне н помогли. Излупили мы этак пять семейств с ребятами вместе. Небось и в Михле было слыхать.

Потом в газетах напечатали: «В таком-то саду, во время загородного гулянья, устроенного таким-то благотворительным кружком таких-то уроженцев такого-то города…» А потому, как мне помогли, и я всегда своему товарищу помогу, коли уж дело до этого доходит. Не отойду от тебя ни на шаг, что бы ни случилось. Плохо, брат, ты мадьяров знаешь. Не ожидал, брат, я, что ты от меня захочешь отделаться; свиделись мы с тобой после стольких лет, да еще при таких обстоятельствах…

— Ладно уж, пойдем вместе,— решил Швейк.— Но надо действовать с оглядкой, чтобы не нажить беды.

— Не беспокойся, товарищ,— тихо сказал Водичка, когда подходили к лестнице.— Я его ка-ак хрясну…— и еще тише прибавил:— Вот увидишь, с этой мадьярской рожей не будет много работы.

И если бы в подъезде был кто-нибудь понимающий по-чешски, тот еще на лестнице услышал бы довольно громко произнесенный Водичкой девиз: «Плохо, брат, ты мадьяров знаешь!» — девиз, который зародился в тихом кабачке над рекой Литавой, среди садов прославленной Кираль-Хиды, окруженной холмами. Солдаты всегда будут проклинать Кираль-Хиду, вспоминая все эти упражнения перед мировой войной и во время нее, на которых их теоретически подготавливали к практическим избиениям и резне.

Швейк с Водичкой стояли у дверей квартиры господина Каконя. Раньше чем нажать кнопку звонка, Швейк заметил:

— Ты когда-нибудь слышал пословицу, Водичка, что осторожность — мать мудрости?

— Это меня не касается,— ответил Водичка.— Не давай ему рот разинуть…

— Да и мне тоже не с кем особенно разговаривать-то, Водичка.

Швейк позвонил, и Водичка громко сказал:

— Айн, цвай — и полетит с лестницы.

Открылась дверь, и появившаяся в дверях прислуга спросила по-венгерски:

— Что вам угодно?

— Hem tudom /Не понимаю (венгерск.)/,— презрительно ответил Водичка. — Научись, девка, говорить по-чешски.

— Verstehen Sie deutsch? /Вы понимаете по-немецки? (нем.)/— спросил Швейк.

— A pischen /Немножко (нем.)/.

— Also, sagen Sie dep Frau, ich will die Frau spr-chen, sagen Sie, dass ein Brief ist von einern Herr, draussen in Kong /Скажите барыне, что я хочу с ней говорить. Скажите, что для нее в коридоре есть письмо от одного господина (нем. с ошибками)/.

— Я тебе удивляюсь,— сказал Водичка, входя вслед за Швейком в переднюю.— Как это ты можешь со всяким дерьмом разговаривать?

Закрыв за собой дверь, они остановились в передней. Швейк заметил:

— Хорошая обстановка. У вешалки даже два зонтика, а вон тот образ Иисуса Христа тоже неплох.

Из комнаты, откуда доносился звон ложек и тарелок, опять вышла прислуга и сказала Швейку:

— Frau ist gesagt, dass Sie hat ka Zeit, wenn was ist, dass mir geben und sagen / Барыня сказала, что у нее нет времени; если что-нибудь нужно, передайте мне (нем.)/.

— Also,— торжественно сказал Швейк,— der Frau ein Brief, aber halten Kuschen /Письмо для барыни, но держите язык за зубами (нем.)/.— Он вынул письмо поручика Лукаша.— Ich,— сказал он, указывая на себя пальцем,— Antwort warten hier in die Vorzimmer /Я подожду ответа здесь, в передней (нем.)/.

— Что же ты не сядешь? — сказал Водичка, уже сидевший на стуле у стены.— Вон стул. Стоит, точно нищий. Не унижайся перед этим мадьяром. Будет еще с ним канитель, вот увидишь, но я, брат, его ка-ак хрясну…

— Послушай-ка,— спросил он после небольшой паузы,— где это ты по-немецки научился?

— Самоучка,— ответил Швейк.

Опять наступила тишина. Внезапно из комнаты, куда прислуга отнесла письмо, послышался ужасный крик и шум. Что-то тяжелое с силой полетело на пол, потом можно было ясно различить звон разбиваемых тарелок и стаканов, сквозь который слышался рев: «Baszom az anyat, baszom az istenet, baszom a Kristus Mariat, baszom az atyadot, baszom a vilagot!» / Венгерская площадная ругань./

Двери распахнулись, и в переднюю влетел господин во цвете лет с подвязанной салфеткой, размахивая письмом. Старый сапер сидел ближе, и взбешенный господин накинулся сперва на него:

— Was soll das heissen, wo ist der verfluchter Keri, welcher dieses Brief gebracht hat? / Что это должно значить? Где этот проклятый негодяй, который принес письмо? (нем.)/

— Полегче,— остановил его Водичка, подымаясь со стула.— Особенно-то не разоряйся, а то вылетишь. Если хочешь знать, кто принес письмо, так спроси у товарища. Да говори с ним поаккуратнее, а то очутишься за дверью в два счета.

Теперь пришла очередь Швейка убедиться в красноречии взбешенного господина с салфеткой на шее, который, путая от ярости слова, начал кричать, что они только что сели обедать.

— Мы слышали, что вы обедаете,— на ломаном немецком языке согласился с ним Швейк и прибавил по-чешски: — Мы тоже было подумали, что напрасно отрываем вас от обеда.

— Не унижайся,— сказал Водичка.

Разъяренный господин, который так оживленно жестикулировал, что его салфетка держалась уже только одним концом, продолжал: он сначала подумал, что в письме речь идет о предоставлении воинским частям помещения в этом доме, принадлежащем его супруге.

— Здесь бы поместилось порядочно войск,— сказал Швейк.— Но в письме об этом не говорилось, как вы, вероятно, уже успели убедиться.

Господин схватился за голову и разразился потоком упреков. Он сказал, что тоже был лейтенантом запаса и что он охотно служил бы и теперь, но у него больные почки. В его время офицерство не было до такой степени распущенно, чтобы нарушать покой чужой семьи. Он пошлет это письмо в штаб полка, в военное министерство, он опубликует его в газетах…

— Сударь,— с достоинством сказал Швейк,— это письмо написал я. Ich geschrieben, kein Oberleutnant /Я написал, не обер-лейтенант (нем.)/. Подпись подделана. Unterschrift, Name, falsch /Подпись, фамилия фальшивые (нем.)/. Мне ваша супруга очень нравится. Ich liebe lhre Frau /Я люблю вашу жену (нем.)/. Я влюблен в вашу жену по уши, как говорил Врхлицкий— Kapitales Frau / Капитальная женщина (нем.)/.

Разъяренный господин хотел броситься на стоявшего со спокойным и довольным видом Швейка, но старый сапер Водичка, следивший за каждым движением Каконя, подставил ему ножку, вырвал у него из рук письмо, которым тот все время размахивал, сунул в свой карман, и не успел господин Каконь опомниться, как Водичка его сгреб, отнес к двери, открыл ее одной рукой, и в следующий момент уже было слышно, как… что-то загремело вниз по лестнице.

Случилось все это быстро, как в сказке, когда черт приходит за человеком. От разъяренного господина осталась лишь салфетка. Швейк ее поднял и вежливо постучался в дверь комнаты, откуда пять минут тому назад вышел господин Каконь и откуда теперь доносился женский плач.

— Принес вам салфеточку,— деликатно сказал Швейк даме, рыдавшей на софе.— Как бы на нее не наступили… Мое почтение!

Щелкнув каблуками и взяв под козырек, он вышел. На лестнице не было видно сколько-нибудь заметных следов борьбы. По-видимому, все сошло, как и предполагал Водичка, совершенно гладко. Только дальше, у ворот, Швейк нашел разорванный крахмальный воротничок. Очевидно, когда господин Каконь в отчаянии уцепился за ворота, чтобы его не вытащили на улицу, здесь разыгрался последний акт этой трагедии.

Зато на улице было оживленно. Господина Каконя оттащили в ворота напротив и отливали водой. А посреди улицы бился, как лев, старый сапер Водичка с несколькими гонведами и гонведскими гусарами, заступившимися за своего земляка. Он мастерски отмахивался штыком на ремне, как цепом.

Водичка был не один. Плечом к плечу с ним дрались несколько солдат-чехов из различных полков,— солдаты как раз проходили мимо. Швейк, как он позже утверждал, сам не знал, как очутился в самой гуще и как в руках у него появилась трость какого-то оторопевшего зеваки (тесака у Швейка не было).

Продолжалось это довольно долго, но всему прекрасному приходит конец. Прибыл патруль полицейских и забрал всех. Рядом с Водичкой шагал Швейк, неся палку, которую начальник патруля признал corpus delicti / Вещественное доказательство преступления (лат.)/.

Швейк шел с довольным видом, держа палку, как ружье, на плече. Старый сапер Водичка всю дорогу упрямо молчал. Только входя на гауптвахту, он задумчиво сказал Швейку:

— Говорил я, что ты мадьяров плохо знаешь!

Совершенно понятно, кто выступает в роли «мадьяр» для граждан с Майдана. Потасовки при посещении Межгорья не произошло, поскольку хозяев не застали. Но ведь всех граждан по обе стороны линии автопокрышек на Майдане — радовали протестные выступления неприлично оголяющихся «фемен».

Мы видели, к каким тяжелым последствиям и какого рода «гостям» — привели легкомысленные выступления дам в театре, очевидно, тоже символизировавших отсутствием нижнего белья — что-то высокое и политическое. Вряд ли возможны нормальные дискуссии, как и нормальные «гости», — после того, как девицы начинают бегать по улицам и что-то «символизировать». Все же… выходки в стиле леди Годивы — плохо заканчивались даже в Австро-Венгрии и даже для мадьяр.

У Гашека все эти противоречия политические обостряются, как только образ жизни всего общества становится ненормально политизированным. Гашек описывает военное время, Первую мировую войну. И раз подобные выходки случаются все чаще, если некий гражданин с резиденцией в Германии посылает на правительственную резиденцию стаю дворовых бобиков… так это не только повод вспомнить замечательный рассказ Николая Носова «Бобик в гостях у Барбоса», но и задуматься… а кто с кем воюет?